Молодая женщина стояла у гроба своего мужа, придворного певчего Андрея Федоровича Петрова, внезапно скончавшегося в самом расцвете своего бытия. Впереди у него должно было быть так много. Счастье с любимой молодой женой Ксенией. Любимое дело и положение, позволяющее иметь стабильность и далекие перспективы. И вдруг — смерть. Никто ее не ждал. Даже не думал, не подозревал. Да, это бывает, но не здесь, не у нас. Там, на соседней улице, где-то далеко, не скоро. И вдруг — как гром. Внешняя жизнь Ксении остановилась. Она вся ушла в себя.
***
В 1993 году меня, художника-иконописца, посылают в Синодальный архив Санкт-Петербурга искать проект храма Преображения Господня, восстанавливаемого в г.Орске.
Санкт-Петербург... город архитектурных и исторических достопримечательностей кружил мне голову. В первый раз, оказавшись в Питере, я бродил по его улицам, буквально разинув рот. Крутил головой направо и налево. Переходил от одного архитектурного памятника к другому, с улицы на улицу, пока уже во второй половине дня меня, наконец, не посетила мысль: «Я ведь верующий, православный, и начинать знакомство с этим прекрасным городом мне нужно было бы с поклонения Святым местам. В первую очередь, с Иоанновского монастыря на Карповке, где лежит Святой Праведный Иоанн Кронштадтский, и со Смоленского кладбища, места упокоения Святой Ксении Блаженной».
Расспросив прохожих, где что находится и как туда проехать, я отправился в путь. К сожалению, на Карповку мне попасть не довелось, поскольку в связи с ремонтом станция метро была закрыта. Тогда я отправился на Смоленское кладбище. Но и здесь не обошлось без казусов: я проехал нужную станцию метро, вернулся, вышел к трамвайной остановке и здесь мне почему-то показалось, что подошедший трамвай не мой. Я еще раз расспросил прохожих. Так и есть: мне нужно было сесть именно на ушедший трамвай. Следующего пришлось ждать минут двадцать. Таким образом, я приехал на Смоленское кладбище только в шестом часу вечера.
На кладбище было пустынно. У часовни Ксении стоял одинокий посетитель. При виде меня он закричал:
— Как жалко, что ты опоздал! Всего пятнадцать минут как закрыли! Так далеко ехал — и опоздал!
Откуда он узнал, что я издалека?! Чемодана со мной не было: оставил в камере хранения. А тот продолжал:
— Ведь с самого Урала небось приехал — и опоздал!
После минутного замешательства я сказал себе: «Наверное, для этого места все происходящее закономерно. Здесь все идет по своим правилам».
Часовня была закрыта. Человек, заговоривший со мной, поспешил меня утешить:
— Ты не переживай! Подойди к алтарной части, прислонись лбом к стене и проси у Ксении, как у живой. Здесь все так делают.
Я так и сделал: «Ксения, — молился я, — у меня есть желание стать священником. Если в этом нет гордости, глупости, если есть на то воля Божия, помолись, пожалуйста, обо мне...» Помолился я тогда и о своей семье, еще о чем-то... отошел от стены.
Человек словно дожидался меня. Мы с ним перекинулись еще парой слов. Наконец он простился, собрался уходить, но, пройдя шагов пятнадцать-двадцать, обернулся ко мне, заплакал и сказал:
— Ты всегда сюда приезжай... Я вот — инвалид детства по ЦРБ. Приехал к Ксении три года назад на инвалидной коляске и вот теперь каждый день прихожу сюда своими ногами. Приезжай обязательно!
Мы расстались. Через три месяца прихожане привезли мне из паломничества от Ксении Петербуржской свечку и акафист, а буквально через пару дней настоятель отправил меня в Оренбург на рукоположение в сан дьякона. По традиции, накануне на утрене ставленник должен читать шестопсалмие посреди храма в толпе народа. Я очень волновался и переживал. Трясущиеся руки не держали часослова. Нужно было успокоиться, помолиться. Но кому? Почему-то первой на ум и сердце пришла опять же она. И я начал молиться: «Ксения Блаженная, помоги мне, дай силы духа, успокой меня, укрепи...»
В назначенное время я был совершенно спокоен. Вышел, прочитал так, словно уже много лет это было моим единственным послушанием. После чтения вернулся в алтарь, стал в сторонке, в тени. Служба продолжалась. Начался канон — и вдруг я явственно слышу, как чтецы возглашают: «Ксения, Ксения...» Почему — Ксения? В связи с чем? Я обратился с расспросами к священнику и услышал в ответ:
— Так ведь сегодня ее день! День Святой Ксении, Ксении Блаженной!
К своему стыду, я тогда даже не знал, на какой день приходится ее праздник. Но она — дорогая моя Ксения — ровно через три месяца после моей молитвы у ее часовни в Петербурге, когда я просил ее ходатайствовать о моем священстве, именно в день своей памяти она исполнила мою просьбу...
Я пишу эти строки, а у самого — ком в горле от признательности к ней, моей ходатаице, покровительнице. Все произошло самым чудесным образом. Даже подрясник мне на рукоположение за одну ночь вручную перешивала старая больная монахиня... Ксения. И дни своего сорокоуста мне пришлось ходить по Оренбургу, как юродивому, в старом изъеденном молью пальто сталинских времен и ветхой цигейковой шапке, поскольку духовник велел мне — вместо моей приличной одежды — одеть именно это. Казалось, Ксения была рядом со мной, вникала во все мелочи, все устраивала, опекала. Я очень благодарен ей. Она моя святая.
Но я ее люблю не только за участие в моей судьбе. Она очень близка мне по духу. Подвиг юродства весьма сложен не столько несением креста смирения, сколько непониманием окружающих. Сложность заключается еще и в том, что здесь требуется не играть роль безумца, не казаться им, а воистину быть безумным — Христа ради. Это очень тонкая тема, и многие, не понимая сути этого редкого духовного подвига, повреждаются в уме и становятся посмешищем для бесов. Вместо радости доставляют Христу одни огорчения, а православному народу — смущение и искушение. Двадцатое столетие дало церкви много блаженных, но некоторые из них смущают сердца православных юродством не по Христу, а по собственному сценарию. Тогда как Ксения Блаженная — весьма деликатная Святая. Правильная, настоящая, глубокая. Я позволил себе писать о ней с одной целью: обратить внимание православных на то, что Она не просто дурачилась, юродствовала. Все у ней было гораздо глубже, мудрее. Об этом мой рассказ, хотя я очень боюсь исказить ее подвиг и поэтому сразу упреждаю: все, написанное мною, очень условно. Я не претендую на окончательную истину, поскольку могу ошибаться. Ксения, прости меня за ошибки, искажения и помолись обо мне, грешном! Аминь.
I
Время... Я переживаю время. Я чувствую время. Оно становится осязаемым, густым, упругим. Я чувствую, как тысячи его маленьких ручейков сливаются в одну большую темную реку, и она течет, течет, течет...
Реку времени не остановить, она проходит сквозь пальцы, она ускользает, стремится вперед и только вперед. Ее сила неумолимо влечет нас, и мы, словно щепки, плывем по ней, кружась в маленьких водоворотах, приближаясь и удаляясь, друг от друга. Мы еще рядом.
Крошечными мозгами маленькой щепки мы думаем, что так будет всегда, это никогда не прекратится, не кончится...
Но время движется, а все движущееся приходит к своему концу.
Андрей Федорович, как же так?.. Андрюшенька, милый мой, дорогой Андрей... Пришло твое время, наше время. Ничего не понимаю... Какая я беспомощная, ограниченная перед тайной времени.
Как мне больно. Сердце разрывается на тысячи маленьких частей. Боль парализует рассудок, заполняет все мое существо. Боль останавливает время. Я проваливаюсь в никуда, в черноту, прекращаю быть, существовать и вспыхиваю снова, оживаю, несусь куда-то. Снова боль.
Андрей Федорович...
Андрюшенька...
Ум говорит, что ты умер, а сердце не понимает — это как? Что такое умер. Ты лежишь передо мной в гробу. Это ты, но это и не ты. Это то, что ты наполнял. Андрей, где ты?
Я ищу тебя. Я иду за тобой. Возможно ли это — за тобой. Стоп. Андрей, тебя уже совсем нет? Навсегда-навсегда? Или все-таки...
Или просто ты не со мной. Нет, неправильно говорю, ты не в моем... не в моем пространстве. Там, где останавливается время, прекращается и пространство, потому что пространство тоже имеет границы.
Ты в вечности, а у вечности свои законы. И поэтому, чтобы понять, где ты, что ты и как, я не могу опираться на свое мировоззрение. Я не должна ограничивать тебя своими рамками.
Я не могу принять, что тебя больше нет. Так не бывает. Так не может быть. Это противоестественно. Противоестественно не с точки зрения физиологии. Это где-то в сердце. Мозг говорит: все просто, он умер, как все до него, как все умрут после него. А где-то глубоко внутри, в сердце что-то противоречит этой мысли, не соглашается с ней. Это невозможно, смерти нет. Это не то, как мы понимаем, это что-то другое, кардинально другое.
Откуда все это у меня? О чем я думаю?
Андрей Федорович...
Андрюшенька, вот же ты — рядом. Нет, все как-то не так... я ничего не понимаю. Я перестаю понимать умом, головой, а в сердце, где-то там глубоко происходит жизнь, безо́бразная, не облеченная в форму, очень простая, не сложная, чистая. Я думаю ее, эту жизнь, переживаю, чувствую. Андрей, ты ушел куда-то туда. Ты там есть. Но ты есть не так, как я, как-то по-другому, но ты есть и ты там.
Больно, невыносимо больно.
Боль парализует рассудок, останавливает мысль.
Ум не работает, он тонет, захлебывается, умирает. Но в это самое время крайнего кризиса, умирания, остановки, начинает жить что-то другое. Мироощущение этого другого не разбито на детали, ибо в дребезгах деталей есть утомительная сложность, разделительность.
Там, в этом другом, все очень просто, цельно.
Совершенно просто.
Почему я все это говорю? Откуда я это знаю? Я сошла с ума от горя, от боли? Что значит сойти с ума? Перестать думать в рамках принятого или вообще перестать думать?
Что такое — думать?
Это только логика или что-то еще? Там, в сердце, внутри есть еще другое «думать», лучше сказать — мироощущать. Так правильнее, точнее.
Андрей, если ты не перестал быть, значит, не перестал мироощущать. Ощущать — значит, реагировать, реагировать на то, что плохо и хорошо, приятно или скорбно, весело или грустно.
Андрей, как тебе там?
Миленький мой, тебе ведь не плохо там? Что ты чувствуешь?
Почему я все время говорю: больно, больно, мне больно? Я ведь совсем не подумала, как ты, Андрей? А как — ты? Вдруг тебе нехорошо, не благополучно.
Господи...
Господи, Господи, Господи!
Как долго я это понимала. Почему я не подумала об этом сразу?
Андрюша, как ты там? Господи, не оставляй его, не отходи от него. Он один там сейчас, совсем один!
Почему я все время о себе? Нужно о нем, для него... Молиться, нужно молиться. Господи, пусть ему будет хорошо. Крепко молиться, очень сильно. Только о нем, только для него. Господи, упокой его, помоги моему Андрею, мужу моему, любимому мужу моему.
Господи... Что я говорю?
Мое «Господи» неправильное, так нельзя, оно пустое.
Я говорю «Господи», а мысли цепляются за образы, воспоминания, ощущения.
Я не в Господе.
Я так не помогу ему.
Андрей Федорович... Андрюша...
Я должна идти к Богу, стоять перед ним, держать за полу и просить. Просить о тебе. Мой мозг цепляется за все, что вокруг тебя: образы, воспоминания.
Мой мозг уходит от Него, и я говорю не лично Ему, а в эту сложность, туманность.
Так нельзя.
Господи, только Ты, только перед Тобой все предельно просто, иначе любая сложность уведет меня от Тебя. Господи — значит, очень сосредоточенно, просто, не сложно.
Господи, Господи, Господи...
А Андрей только в общем, сама суть без образов, деталей.
Господи Иисусе Христе. Господи Иисусе Христе. Господи...
Ум здесь не должен идти ни вправо, ни влево.
Господи, упокой Андрея. Господи.
Как мешает голова. Она все время вспоминает, рисует, думает.
Вся молитва только в Господе. Там — все. Ему не нужно ничего объяснять, глупо Ему объяснять. Господи — и все. Он сам все знает, он понимает. Только нужно быть в этом. Господи. Ничего больше. Как мешает голова: вспоминает, рисует, думает.
Не хочу ее. Не нужна. Только "Господи". Безумие. Добровольно, ради цели, определенной цели. Господи, все предельно просто возле Тебя — о нем, для него.
Упокой, Господи.
Господи, Господи, Господи...
Ни вправо, ни влево.
Предельно просто, не сложно.
Господи...
II
Молодая женщина стояла у гроба своего мужа, придворного певчего Андрея Федоровича Петрова, внезапно скончавшегося в самом расцвете своего бытия.
Впереди у него должно было быть так много. Счастье с любимой молодой женой Ксенией. Прекрасным другом, любимой, частью его сердца. Любимое дело и положение, позволяющее иметь стабильность и далекие перспективы.
Молодость, силы, планы...
И вдруг — смерть. Никто ее не ждал. Даже не думал, не подозревал.
Да, это бывает, но не здесь, не у нас. Там, на соседней улице, где-то далеко, не скоро.
И вдруг — как гром.
Внешняя жизнь Ксении остановилась. Она вся ушла в себя.
— Поплачь, дочка, поплачь, — говорили родственники. — Нужно как-то снять это напряжение. Ну, поплачь же! Где ты, о чем думаешь? Поговори, поделись. Нельзя так. Нельзя.
Ксения молчала.
Она смотрела куда-то внутрь себя, смотрела напряженно, сосредоточенно. Не реагируя ни на что внешнее.
Так было у гроба, на кладбище, на следующий день, через два дня. И вдруг: «Всем доброе утро! Я — Андрей Федорович. Рад приветствовать!»
Утром третьего дня Ксения появилась перед родственниками крайне необычным образом. Она была одета в платье мужа: штаны и китель.
На имя Ксения она больше не отзывалась, именуя себя отныне именем своего покойного мужа Андрея.
С этого дня, кроме ежедневного посещения заутрени в петербургских храмах, где она аккуратно заказывала по мужу сорокоусты и панихиды, давала за упокой милостыню, Ксения озаботилась определением своего небольшого наследства. Стала растрачивать его на дела милосердия, объясняя это тем, что Ксения Петрова умерла. Родственники, пытаясь это остановить, из самых добрых побуждений обратились к доктору психиатрии с просьбой освидетельствовать больную, признать ее юридически неправомочной, чтобы остановить это безумство.
К их глубокому огорчению, пришедший доктор, осмотрев молодую вдову, заявил, что признаков помешательства в ней не наблюдает. А причиной ее необычного поведения считает серьезное нервное переутомление, которое вылечит покой и время.
— Давайте ей эти успокоительные микстуры и не трогайте ее, не лезьте в душу. Как Бог даст.
Пережившие первый шок от поведения бедной вдовы, к тому же не видя толку от своих попыток остановить чудачества Ксении, родственники мало-помалу стали свыкаться с ее необычным положением. К тому же она была тихой и никому не мешала.
Так у нее началась новая жизнь. Прежняя Ксения Петрова умерла. На улицах Петербурга появился необычный Андрей Федорович. Первое время он носил мундир придворного певчего, а со временем стал надевать красную кофту и зеленую юбку, но с тем же неизменно мужским именем — Андрей Федорович Петров.
III
Нельзя сказать, что я была неверующая. На мне с детства крест, потом говение, исповедь, причастие, как у всех в наше время. В доме — иконы, «Отче наш» перед едой и перед сном.
Венчанные мы с Андреем.
Любили иногда петь на два голоса Херувимскую. Он, как певчий, учил меня.
Верующая я была всегда.
Почему вдруг этот вопрос? Потому, что мое нынешнее «Господи» стало другим.
Гос-по-ди...
Иисусе Сладчайший, какую горечь нужно было мне выпить, чтобы пережить вот это — Сладчайший. И как раз в те минуты величайшего напряжения, когда я вдруг ощутила, что должна помочь Андрею своей молитвой, что я очень ответственна перед ним. Тогда я впервые с ужасом стала понимать, что не могу молиться, не могу, потому что... не умею. То, что было до сего дня, — это была не столько молитва, сколько культура, привычка, обязанность, некое «так надо»... То есть что угодно, только не молитва. Не молитва, главным образом потому, что в ней не было Тебя.
Были обращения к Тебе, просьбы к Тебе, мысли о Тебе. Но Тебя самого, Господи, во мне не было. Ужасно. Я не знала Тебя.
Я столько знала с детства о Тебе. Родители, воспитатели, педагоги, законоучители, священник приходский, молитвы, службы, чтения.
Очень много о Тебе.
Но я совсем не знала Тебя.
Господи, Иисусе мой Сладчайший, как я была, что я была, зачем я была?
Глупо, бессмысленно, юродиво.
Сначала появилась нужда найти Тебя ради Андрея, помочь ему, отмолить его. Нужда заставила меня искать Тебя, Господи, чтобы не говорить в пустоту, непременно лицом к лицу с Тобой, очень близко, доверительно, убедительно.
Лицом к лицу, устранив между нами все помехи: эмоции, образы, впечатления... Только Ты, Господи, и я, даже моя беда, моя просьба, очень, в общем, несложно, не заслоняя Тебя, Господи.
Очень сосредоточенно, предельно внимательно. Я очень боялась упустить Тебя, Господи, не потому, что ты ускользал, а потому что я постоянно сбивалась во впечатления, образы, переживания. Я постоянно уклонялась в сложность, теряя Твою простоту.
Пока постепенно, с большим смирением, все на дольше и дольше возвращаясь к Тебе, я вдруг стала переживать Тебя, Господи. Переживать Тебя как личность, как личного Бога.
Ни в коем случае, ни в образе, ни в описании, ни в приметах. А в великой простоте, не подходящей под описание, без расчленения на приметы, образы.
Совершенство Твое, Господи, выше любого описания, сравнения. Я вдруг стала переживать Тебя безобразно, неописуемо и в то же время очень чутко, близко. Раньше, чем больше я пыталась представить Тебя подробно, наглядно, тем дальше Ты от меня отходил. И как только я освободилась от своих тварных земных ориентиров, понятий — вдруг Ты открылся для меня очень близко, чутко. Я вдруг смогла говорить «Господи» именно Тебе так, как я раньше не знала, даже не могла выдумать. Это как чудо, как откровение.
В этом своем новом состоянии я вдруг стала понимать, что причиной обращения к Тебе является уже не Андрей, вернее не только Андрей. Причиной являешься Ты Сам, Господи, — моим исканием, моей жаждой, моим миром. Миром, вмещающим в себя и Андрея, и вообще всех и все. Сосредоточившись в одной точке, одной теме, одной личности, в Тебе, Господи, оторвавшись от всего внешнего, от всего, что не Ты.
Оторвавшись от всего мира в его мельчайших подробностях, личностях, как я их переживала, я вдруг постепенно стала мироощущать все через Тебя: очень просто, по-доброму, благостно. Я стала любить все и всех, но не своей любовью, не своей привязанностью, а через Тебя, Тобой.
И здесь был уже не только Андрей, здесь были все и все, все, что Ты Собой, Господи, пронизываешь, наполняешь. Я полюбила этот мир не своим «я», а Тобой, Господи. Я стала переживать за Андрея, молиться, любить.
Мало ли на улицах северной столицы нищих, бездомных, странных людей. Но почему-то жители Петербурга стали обращать внимание на молодую юродивую в красной кофте и зеленой юбке, в любое время года — и в зной, и в стужу — одетую только так.
Она была не навязчива, не вызывающа. Тихая очень была, скромная.
Интуитивно горожане стали чувствовать в этой хрупкой бездомной что-то светлое, теплое.
Ее стали узнавать, улыбаться, приветствовать:
— Андрей Федорович, здравствуй, дорогой! Как поживаешь, любезный?
Ксении стали помогать теплыми вещами, деньгами, продуктами. Все это она тут же раздавала нищим, оставаясь полураздетой и голодной. Завидев ее на базаре, продавцы старались непременно дать ей какой-либо подарок или деньги, обратив внимание на то, что после этого торговля бывает удачной. Извозчики уговаривали проехаться в их экипаже хоть квартал, ожидая, в свою очередь, удачного рабочего дня. Петербургские мамаши были рады, если Ксения хоть минутку подержит их малыша.
Ее любили. Ей были рады. Она принадлежала всем. Днем она была на улицах города, ночью никто не знал, где она спала. И спала ли вообще.
Я не юродствую.
Я не думаю об этом, не сочиняю сценариев своего поведения. Я сократила свое «я» до минимума, его почти нет. Можно сказать, его совсем нет, нет в самом себе. Оно все в Боге. Как только оно становится эго, «я», личным «я», личным без Него — все ломается, рушится, портится. Мое «я» начинает страдать. А раньше я даже не понимала причину своих страданий.
Я не юродствую.
Что такое — безумная? А что такое ум? Ум — это логика? Только логика? А интуиция, сердце? Там тоже ум, но более тонкий, чуткий. А я бы еще сказала: более главный, основной.
Логика живет анализом, деталями, подробностями, ей нужно все разложить по полочкам, она не способна видеть в общем, цельно, просто. Сердце видит сразу все, ничего не изучая, не анализируя. Оно не нуждается в этом, но все видит, все знает само собой. Оно знает потому, что Бог открыл.
Познавая мир, стремясь к мудрости, мы доверяемся разуму, логике и уходим в подробности, в их сложности и хитросплетения. Как если бы мы рассматривали мозаику очень близко, каждый кусочек, не понимая, что стоит отойти — и нам откроется прекрасная картина целиком, во всей своей силе и красоте.
Я не юродствую.
Я отдала предпочтение сердцу. Я освободила его из рабства разума, из сложностей интеллекта, я поставила сердце на первое место.
А логики — в меру, очень осторожно. Логика не способна видеть Бога. Она способна допускать Его, говорить о Нем, рассуждать. Но Бога видит сердце.
Блажены чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Чистое сердце — это не сложное сердце. Оно чисто своей простотой, безыскусностью. Оно видит, не вдаваясь в детали самую суть, самый смысл. Так видел Адам, когда давал имена всем созданиям Божьим.
Бывает, что у человека, потерявшего зрение, обостряются другие чувства: слух, осязание.
Пожертвовав разумом, я отдала больше внутренних сил, больше пространства сердцу, оно стало более простым, тонким, чутким. Оно стало слышать Бога без помех логики, чисто, несложно.
Бог очень прост.
Это легко. Здесь начинаешь дышать, жить. Все очень просто.
VI
Петербуржцы, встречая Ксению в суете столичной жизни, сталкиваясь с ней изредка на улицах, в храмах, на кладбище, все чаще и чаще стали проявлять сначала бессознательный интерес и симпатию именно к ней, хоть вокруг было много нищих и странных. Это внимание к ней у многих стало переходить в размышление, заинтересованность. Она была необычной или, точнее, какой-то глубокой, искренней, не пустой.
При своем внешнем безумии она удивительным образом оставляла впечатление весьма глубокого, мудрого человека. Но ее мудрость была порождена не рассудком, она была следствием не логического, а стало быть, и временного процесса. Мудрости не требовалось время на обдумывание, рассуждение. Создавалось такое впечатление, что Ксения просто знала. Все, обо всех и обо всем. Не рассуждала, не напрягалась умом, а просто знала ситуацию, причину происходящего и даже будущее.
Горожан сначала удивляла эта способность блаженной, но постепенно они привыкли и стали относиться к ней, как к чему-то само собой разумеющемуся.
«Ксеньюшка знает, она зря не скажет», — утверждали люди. И если она что-то говорила, люди к ее словам относились уже серьезно. Многим она стала помогать советом, участием.
— Ксеньюшка, помоги, подскажи, как мне быть, что делать в моей ситуации.
Все чаще и чаще люди стали просить у нее помощи, но больше всего она помогала самопроизвольно, своей святой молитвой. Много времени Ксения проводила в храмах, на кладбище, в тишине которого ей было удобнее молиться. Не раз ее видели за городом, на пустыре, коленопреклоненную, с воздетыми горе руками. Она стала ангелом-хранителем этого большого города.
VII
Я прозорливая?
И да, и нет. Нужно понимать природу явлений, иначе произойдет грубая ошибка, непоправимая, страшная. Страшная тем, что ты можешь потерять Бога.
Вдруг твоя самость вырастает до таких размеров, что сначала ей становится тесно с Господом, а потом она вытесняет Его совсем, оставшись одна с самою собой.
Так часто происходит с людьми, пытающимися войти во святая святых по собственной воле. Они считают, что это в их власти. Они начинают свое духовное творчество, свое дело. Рассуждают, пишут сценарии своего поведения, наблюдают за своим развитием со стороны и очень часто запутываются. И все потому, что пытаются дойти до сути Божественных вещей своим умом, своими силами, искусством, упорством. Когда можно пойти и спросить прямо у Бога.
Я говорю о том, что в познании истины одни прибегают к разуму, а другие — молятся. Одни ищут истину, а другие Того, у Кого можно спросить.
Прозорливая ли я?Прозорливость возможна при одном непременном условии: крайнего смирения, умаления.
Смирение — это не рассуждение о себе. Рассуждение — это сложное действие, а во всякую сложность незаметно вкрадывается враг. Смирение — это действие простое, очень простое. Оно как необсуждаемая истина, как догма.
И думать не о чем, просто ты в этом, потому что так и есть. Очень просто. И ты в это не веришь, ты это знаешь.
Очень убедительно, просто.
Петербург привык к ней. Уже много лет Ксения была его частью, частью этого города. Ее слушали, уважали, любили. Не случайно, когда пришло ее время, время ее ухода, ее смерти, в эти дни горожане ощутили, как они нуждаются в ней. Как она им необходима, даже тем, кто все эти годы просто наблюдал за ней со стороны.
Никто не хотел ее потерять, с ней расстаться.
Петербуржцы проводили ее на Смоленское кладбище, где она любила бывать. Проводили, а на следующий день кто-то пришел к ней вновь. И на следующий день, и еще, и опять.
К ней шли, как к живой, говорили, просили, плакали, молились. Время спустя на могилке Ксении поставили каменную часовню, деньги на которую собирали всем миром.
В часовне всегда многолюдно. Люди идут к ней, едут издалека, жалуются, плачут, просят и самое главное — получают.
Она теперь принадлежит уже не только Петербургу, она принадлежит всей России, всем нам.
IX
Андрей Федорович, здравствуй, мой дорогой! Это я, твоя Ксения. Я иду к тебе.
Пришло мое время, наше время.